Горемышная я, книга 19

Инна и её раны


Зализывала Инна раны
каким то образом странным:
то пила, то ела,
то в окно пустое глядела.
 
А жизнь как-то не торопилась
отвечать на «Ты б отпустила!»
и не мучила ежедневно
своим временем верным.
 
Ведь лет было — середина.
Инна у неба просила:
нет и не смерти даже,
а чтоб старость была покраше.
 
Но с чего бы ей быть краше,
когда юность босая машет,
а невесёлая зрелость
кивает на дом — там серость
и полный таз мыла:
«Ты не все углы перемыла!»
 
И этот круг бесконечный
раны её не залечит,
боли её не залижет.
Огонь в печурке всё ближе.
 
Кушай, Инна и пей,
нет судьбы добрей,
чем твоя одинокая,
такая как яма глубокая!



То что я икона, не сознаюсь


На меня, как на икону, не смотри.
У иконы много плесени внутри,
на иконе много гала волокна.
Я такою никогда и не была.
 
Я такою (пыль сдувать) не стала,
прожила биллион лет — устала.
Вот, уставшая живу ... нет, прорицаю:
что нас в будущем всех ждёт — не знаю.
 
Не смотри ты на меня, как на икону.
Я в мужской любви совсем не тону`,
не тону в руках, в губах — не надо.
Я и так сама себе — прохлада.
 
Прохлаждаюсь я голодная и злая,
всех бы на пути перекусала!
А на самом деле, улыбаюсь.
То что я икона, не сознаюсь.
 
Не сознаюсь я, что пыль с меня не сдули,
гала волокно не натянули,
как простые нервные волокна.
Я устала, взгляд мой — поволока.



Мои стихи и не продажные коровы


На бумажные мосты
вдруг навесили хвосты
не продажные коровы:
Сидоровы, Ивановы,
Петровы, Водкины, Зубковы.
 
И из-за этих то хвостов
треснул остов у мостов:
подкосились мосты,
и бумажные листы
полетели по ветру!
 
А через пару километров
камнем на воду упали
да плотинищею стали,
и стоит плотина та
непреклонна, как сама
природа!
 
И не было урода,
проходящего мимо,
не плюнувшего в плотину.
 
Вот и сижу оплёвана,
нервная, не сломлена.
Хоть ложись, помирай
да коров хвосты считай:
Сидоровы, Ивановы,
Петровы, Водкины, Зубковы.
 
И хочется крикнуть в воздух:
— За что же меня этот остров
так не уважает:
стихи мои не читает?



То грязь на дворе, то простуда


Когда жизнь похожа на клетку,
это не шутки, детка,
а со всех сторон клетка,
и снаружи мир не менее страшен
в чёрно-белый цвет перекрашен.
 
Там на ветке синице
никак не сидится,
журавлю не летается,
убийцам не кается.
Прошлое с будущим перемешалось,
настоящее не отзывалось,
а вокруг тишина.
 
Ты искала себя сама.
Не находила.
Вглубь клетки ты уходила,
там и рыдала.

Чего тебе было мало?
Что пропало, то и пропало —
не подберёшь, не склеишь,
дыханьем не отогреешь.
 
Вот и ходи теперь с богом
всё одним и тем же порогом,
и ключ у тебя с собой,
им свою клетку закрой
да сиди в ней совсем уж тихо:
не пролетит ли лихо,
ворон ли не карчет,
дитя ли где не заплачет.
 
Тебе нет до этого дела,
выходить из клетки ты не хотела,
тебе мир за нею так страшен:
в черный цвет перекрашен.
 
Но выходить когда-нибудь да придётся:
шаг, другой и нога разойдётся,
размашутся руки,
от величайшей скуки
раскричится голова
и пошла, пошла, пошла
на «вы» одна одинёшенька!

* * *
Какая дева у нас хорошенькая
в клетке железной томится.
Спи родная, пусть тебе снится
море, берег и оберег —
твой родной человек
и с ним виртуальная дружба
(если он тебе нужен).

* * *
Что ж, выбор за ней. Иль за вами.
А я подожду, когда свалит
цвет черно-белый отсюда.

То грязь на дворе, то простуда.



Десять тысяч не красавцев


Ой да на нашу раскрасавицу
10 тысяч не красавцев найдется:
«Мы тебя не сделаем счастливой,
мы тебя не сделаем любимой,
а ежели чего, с тебя же спросим:
почему таки мы нехороши,
почему живем мы небогато,
и пошто так окривели хаты,
в рукомойниках вода зачем застыла?
Как же так, царя ты не побила,
и весь мир не превратила в остров,
на котором жить было бы просто!»
 
Я думала, гадала, сомневалась,
с не красавцами своими соглашалась,
ну а согласившись, заболела,
заболев, плохую песню спела:
как жила я вовсе небогато,
не имея ни двора, ни хаты,
(кошка воду выпила с корыта). 

И сижу больная, неумыта,
а до царской доли не допрыгнуть,
остаётся лишь к забору липнуть
у себя на острове дремучем,
проволокой окутанным колючей.
 
Отвернулись 10 тысяч не красавцев:
«Ладно, мы пошли, одна справляйся,
тебе не привыкать ... ну, поправляйся!»
 
Мне не привыкать, я поправляюсь
и на острове своем одна справляюсь:
я медведям плакаться устала.
Села, встала, села, встала, села, встала
и пошла по замкнутому кругу —
ни невеста, ни жена и ни подруга.



Песня плакательная про Любашу


Как играла на дудочке
наша девочка Любочка,
наша девочка Любочка
играла на дудочке,
а за девочкой Любочкой
журавли да цапли,
и росинки капали.
 
«День, день, дребедень
(пела, пела дудочка
в руках, губах у Людочки),
дзень, дзень!» —
через пень,
через пень и кочку.
 
— Ах ты, наша дочка,
куда ж ты побежала,
куда, куда позвала
журавлей да цапель?
 
— Я, отец, на паперть,
я, маманька, в монастырь,
мне бел свет уже не мил!
 
Пойдёт Люба умирать, умирать,
позабыв отца и мать,
а за нею журавли, журавли
всё: «Курлы, курлы, курлы.»
 
А за нею цапли:
«Не хотим на паперть,
не хотим в монастырь,
Люба, Люба, не ходи!»
 
Люба, Люба, Любушка
девушка, голубушка,
брось проклятую дуду,
а то я с тобой пойду
в монастырь, на паперть.
 
Будет папа плакать,
начнёт мать по мне рыдать,
завалившись на кровать.

* * *
Не ходите вы туды,
куды богу нет пути,
куда нету ходу
даже пешеходу,
пешеходу смелому,
судьбу который делает
само-само-самостоятельно!
 
Какая ж у нас плакательная
песня получается.
 
Терпение кончается
у нашего народа:
«Иди за пешехода
ты, Любаша, замуж —
Тридцать лет, пора уж!»



Я одна с кошкой и чаем


А дома одной 
хоть волком вой!
Кабы не дела,
сошла б с ума.
 
Вот день прошёл, другой проходит,
ко мне никто не приходит,
щи, СМИ и кошка.
Повышиваю немножко:
в паутине всемирной запутаюсь —
от своих плейлисточков мучаюсь.
 
Вот и третий день прошёл,
никто в гости не пришёл,
телевизор, fасеbооk:
друг, друг, друг, друг —
у меня друзей
да с разных волостей!
 
Рада я друзьям, как дура!
Толстеет сидячи фигура,
жирнеет кошка.
Чай попью совсем немножко:
литр, два, три...
Женихи не подходи!



Плакала девушка


Плакала девушка горькими слезами:
мокрыми глазами, белыми словами
горю не поможешь, прошлое не сложишь:
«Ты меня не бросишь, ты меня не кинешь?»
 
Он уйдёт, не спросит, не махнёт, не обнимет.
В его чёрную спину камень ты не кинешь:
«Ты меня не обманешь?»
 
Тебя он не обманет,
всё как было оставит:
все твои девичьи слёзы
под ноженьки себе бросит —
перешагнёт, растопчет.
Он ничего не хочет.
 
Плакала девушка горькими слезами,
белыми губами шептала:
«Как больно, будто мама
в детстве побила.»

— А мать тебя (также как он) любила?



Хоронить или любить


Не спешите меня хоронить:
положите на скатерть белую
и не надо по мне скулить —
я для вас ничего не сделала.
 
Плачь, не плачь — не вырастут розы,
от рыданий завянет цвет.
Некрасиво мёртвую спрашивать:
«Любила кого или нет?»
 
Не люблю, не люблю, не любила,
только косами травы косила,
косищами травы косила.
Никого о том не спросила.
 
Петлю скрутила, лежу,
никем из мужчин не спрошенная,
не встану теперь, не пойду —
я трава зелёная, скошенная.
 
Я бы так век лежала,
но собака мимо бежала,
мимо бежала да разбудила
и во мне невиданна сила
(не снаружи) внутри раскрылась:
люди добрые, я влюбилась!
 
А в кого и сама не знаю,
но по нему скучаю.
Встану, пойду с косою
по деревне — все двери открою
и найду его (хоть за печкой).
 
Сяду с ним на крылечко,
ни о чем он меня не спросит,
лишь косу стальную забросит
подальше куда-то, куда-то.
Я живая. Я не виновата!



Когда ветер на свете кончается


Я на лодочке вдаль уплывала,
уплывала я вдаль и не знала,
что кончается ветер,
кончается ветер
на всём белом свете.
 
А когда ветер кончается,
никто на пути не встречается,
никто на пути и не встретится,
ведь лодка больше не вертится,
не вертится моя лодочка,
стоит, никуда не торопится.
 
А как стоя стоять устанет,
так потонет. Никто не узнает,
что плыла я по морю синему,
по попутному ветру сильному.
 
Но ветер на свете кончается.
Недолго осталось маяться,
недолго осталось мучиться.
 
Безветрие — не попутчица,
безветрие — бесприданница.
Вы не знали, а я изгнанница.



Полетела б я душой до того света


Заболела я душой, захворала:
не пила, не ела, не писала,
а пошла гулять по белу свету:
где добро живёт, а где и нету.
 
Заглядывала я в больные души,
нашептала слов в чужие уши;
в оголтелые глаза глядела —
ничегошеньки я в них не разглядела:
кому рубль, кому два, а кому надо
дом, дворец и сад с златой оградой.
 
Посмотрела, плюнула на это дело
и на родину родную полетела.
А на родине лебёдушки и утки,
серые дома и проститутки.
 
Разболелась я телом, расхворалась:
о несбыточном каком-то размечталась:
полетела б я душой до того света,
но писала письма. Жду ответа.



Горю, горю, догораю


Говорило нам ярило:
«Не болтайте языком!»
Говорило мне ярило:
«Тебя запросто сожжём!»
 
На ярило ведь не накинешь узду.
Я сижу в сторонке и жду,
чтоб дорогое ярило
меня вечным огнём накрыло:
«Гори, гори ярко, моя ты Худоярка,
гори, гори страстно!
Ведь лик твой распрекрасный
вовсе и не на беду
с собою в вечность унесу!»
 
Горю, горю, догораю,
и свято ведь знаю:
я одна была такая
(с рожденья, что ли) неземная.



Не давалось мне счастье


Мне никак не давалось счастье,
я искала его ... но «здрасьте»
говорили какие-то люди.
Мы этих людей забудем
и выстроим новое племя!
 
Я искала и бремя,
но никому нет дела —
умерла я или сгорела.

А я в поиске билась:
на небе я или влюбилась?

«На небе, на небе счастье!»

Я и туда со стихами: — Здрасьте!




Поиски моей жизни


Кто с ней был? Только море.
Кто с ней спал? Только лес,
да мистер Твистер, который
в старую книжку полез.
 
Мистер Твистер наденет
на бумагу перо
и сто точек наметит:
«... это её ремесло —
водить пером по бумаге,
расставляя на место слова.
И кто бы её не гладил,
у неё болит голова.»
 
Кто с ней был? Только море.
Кто с ней спал? Только лес.
Шли поиски моей жизни.
Ты ищи! Я пишу полонез.



У меня умерла кошка


Я скоро, конечно, стукну по столу кулаком.
Всё что было со мною — это лишь сон дурной.
 
Даже если любимая кошка сегодня уже мертва,
я промолчу об этом, потому что мои дела
никого не волнуют, даже природу саму.
Спи моя кошка спокойно, скоро и я усну.
 
Зачем мне рождение это дало грудастую жизнь?
Некому грудь мою трогать, и ты к ней не подходи!
Не подходи, я сегодня очень серьёзно больна.
Боль от тебя. Боль от кошки. 
Боль стучит кулаком. Не ушла.



Жизнь на планете кипела


Странное было дело —
жизнь на планете кипела,
кипела и не сдавалась.
 
Я в электричке мчалась
и думала: «Странное дело —
жизнь на планете кипела.
И кому это нужно,
чтобы мы жили дружно
и никогда не болели?
(в вагоне народную пели) 
Да, странное было дело,
я никуда не успела,
а может быть, не хотела.»
 
Так думала я, засыпая,
и век шёл какой — не знала.