Человечицы с другой планеты

В начале XX века, когда Япония открыла свои культурные границы, увлечение европейцев экзотическим миром было весьма сумбурным – интеллигенцию интересовало абсолютно всё. Любая японская безделица, всякая малейшая подробность, увиденная или услышанная, являли собой сопричастность к чему-то почти неземному. Впрочем, японцы до сих пор верят в своё божественное происхождение, поэтому восторженные строки тех лет актуальны и сегодня.

Японские женщины, едва ли по-настоящему почувствованные русскими поэтами на заре прошлого столетия, до сих пор являются одной из самых трепетных загадок. Обывательское представление о японках было и остаётся несколько односторонним. Как правило, ассоциативная реакция связана с маленькими семенящими куколками, которые постоянно кланяются и что-то мяучат. Отсюда прямая, но логически неоправданная параллель: все японки – почти гейши. А следом ещё одно распространённое мнение, не поддающееся объяснению: все гейши – легки в поведении. Последнее утверждение довольно спорно, но не исключает возможной дискуссии: морально-нравственная сторона института гейш как социального явления в истории проявлялась по-разному.

Тем не менее, японскими женщинами художники слова продолжали восхищаться без устали. Константин Бальмонт был первым из символистов, кто ровно сто лет назад побывал в Японии. В результате двухнедельной поездки им было написано множество стихотворений и статей. В одном из писем, отправленных из Йокогамы близкому другу Анне Ивановой, поэт поделился впечатлениями: «Увлёкся там двумя маленькими японочками и их заинтересовал. Но это так мимолётно. Я влюблён в отвлечённую японку, и в неё нельзя не быть влюблённым. Так много во всех японках кошачьей и птичьей грации. Это сказочные зверьки. Это не человечицы, а похожие на человеческих женщинок маленькие жительницы другой планеты, где всё иное, очертания, краски, движения, закон соразмерностей».

Современники вспоминали Бальмонта как человека чрезвычайно чуткого и увлекающегося. Со свойственной ему эксцентричностью и безудержным эмоциональным всплеском он взахлёб упивался захватившими его эмоциями:

Гейши, девочки, малютки,

Вы четырнадцати лет,

Ваши маленькие грудки

Нежнорозовый расцвет. <…>

И одна мне приглянулась

Больше всех других мусмэ*.

Вплоть ко мне, как лист, качнулась,

Водный стебель в полутьме.

В описании плавных движений и внешней незрелости считывается лёгкая фривольность: образ героинь несколько снижен и сведён к иным европейским аналогам – в литературе начала XX века уже были известны гетеры и куртизанки, ведущие свободный образ жизни.

Развивая тему японского минимализма, Бальмонт написал ещё одно стихотворение, в котором героиня, как может показаться, представлена без ожидаемого глубокомыслия со стороны поэта:

Японка, ты полуребёнок,

Ты мотылёчек на лету,

Хочу вон ту и ту, и ту,

Ты ласточка и ты котёнок.

Вряд ли в этих строках можно усмотреть сколько-нибудь серьёзное намерение Бальмонта. Скорее, это инстинктивный интерес – в природе такой порядок: самцу полагается самка. Похоже, что по обыкновению русских мужчин, словами «ласточка» и «котёнок» поэт дополнил образ и из недоженщины воссоздал полноценный объект обожания.

Сегодня любопытно узнать, как русские мужчины того времени воспринимали диковинных девушек, и как экзотические образы японок проявлялись в поэтическом пространстве. Немного угловато выглядят попытки осмыслить нездешность «сказочных зверьков» и уместить их в устоявшуюся европейскую систему представлений о прекрасном. Конечно, японка, веками жившая на краю земли в заточении архипелага, вряд ли поймёт возгласы влюблённого поклонника, доносящиеся из-под балкона. Нелепым кажется и называние японской женщины зайчонком, солнышком или рыбкой. Скорее она отреагирует на сравнение с «музыкой движений», «волнами убегающей реки» или «водным стеблем в полутьме» – теми образами, которые Константин Бальмонт интуитивно прочувствовал, стремясь приблизиться к восточной эстетике.   

 *Мусмэ – одно из значений в японском языке – «девушка».