Погуляем с Янкой по трамвайным рельсам

25 лет назад Яна ушла из домика под Новосибирском, на несколько минут покинула близких людей — покурить за углом, а нашли ее тело через 8 дней в реке Иня. Что произошло — одному богу известно. Ей было 24.

Отпусти, пойду. За углом мой дом,

Где все ждут, не спят, где открыта дверь,

Где в окно глядят и на шум бегут.

На простом столе лампа теплится.

В каждой песне, в каждом тексте ее есть предчувствие смерти. Вода, косая доска, покинутый дом. Накликала ли или предвидела — не знаю. Но от каждой строчки бегут мурашки. Есть в этом что-то очень личное и одновременно гениальное. Вот она живая, рваная, с сукровицей, с запахом нагого мяса поэзия, без всяких там прикрас. Она бьет по чувствам как электричество, проникает в твое нутро, выворачивает. Больно.

От красивой души только струпья и вши.

Для меня Янка константа. Она возвращает меня в 19. Вот я лежу на траве у реки после пьяной от счастья ночи откровений. Ночь канула в небытие, и только по моим теням под глазами можно понять, что была свидетелем таинства. Да еще стопка текстов под головой. И не нужно думать о завтра. В этот момент ты понимаешь значение слова «вечность».

Столетний дождь.

Над пропастью весны собрались сны

И ранние глотки большой тоски.

Ногтями по стене скребёт апрель,

Как будто за стеной растут цветы.

Мало кто слышал песни Янки, еще меньше тех, кто читал ее стихи. Да, обычно ее знают вкупе с Гражданской обороной. Скажу честно, - не люблю я этот эпизод в ее жизни с Егором Летовым, эту жесть да дрань. Хотелось бы мне услышать те же песни, но без его голоса. Наверно, встреча с ним была и большим подарком для Янки и ее проклятием.

Вслушиваюсь в ее голос сквозь помехи посыпавшейся пленки. Не знаю. Мне кажется, что Маяковский заценил бы. А сколько ее текстов растаскано по словечкам другими знаменитостями.

Я оставляю ещё полкоролевства,

Камни с короны, два высохших глаза,

Скользкий хвостик корабельной крысы,

Пятую лапку бродячей дворняжки.

Я знаю, вы мне можете сейчас предъявить: «Нина, это рубрика «чтиво», что за фигня?» Но я не трогаю музыку, только тексты. Хотя вот исключение. Недавно я виделась со своей давней подругой в Москве, обсуждали последний концерт Земфиры и ее альбом. Оля говорит: «Это запрещенный прием, - не смогла слушать». Он написан после смерти брата — того тоже нашли в реке. Так вот я не считаю, что говорить о боли — это запрещенный прием. Хотя рассмешить текстом намного сложнее, чем вогнать в печаль. Но Янка — просто плакальщица. Это ее суть. Ей никогда не обрасти слоновьей кожей, что бы она ни говорила.

Я неуклонно стервенею с каждым смехом, с каждой ночью,

С каждым выпитым стаканом.

Я заколачиваю двери, отпускаю злых голодных псов

С цепей на волю.

Да, все мы любим людей веселых, умеющих ввернуть острое словцо. Но иногда просто залипаешь в чей-то сосредоточенный взгляд, в концентрацию синевы ли или кофе с коньяком, чувствуешь невысказанную грусть и останавливаешься.

Неясный свет через метель и луг,

Через полёт безумных тонких рук

Пробился до зовущего Чего-то.

Приподняло и понесло во тьме

Через дыханье в гибкой тишине

И грохнуло о крашеные доски,

Где на коленях в четырёх стенах

Творю молитву, глаз не закрывая.

Янка сама поставила себе диагноз — ангедония — отсутствие радости. Депрессия. О ней не принято говорить. Хотя периодически это становится модным... В принципе, у многих ребят с 16 до 26 все «очень плохо». Это легко объясняется с медицинской точки зрения. Ну, надо это просто принять. Потом пройдет, типа: «16 лет: жизнь - это боль, и лишь смерть способна принести покой. 26 лет: оп, сковородочка по акции! возьму две». Признаюсь честно — там, где я училась, не полежать в дурке было моветоном.

А мы пойдём с тобою погуляем по трамвайным рельсам,

Посидим на трубах у начала кольцевой дороги.

Нашим тёплым ветром будет чёрный дым с трубы завода,

Путеводною звездою будет жёлтая тарелка светофора.

Лоботомию мне не делали. И в дурке я не лежала. Моим диагнозом стал маниакально-депрессивный синдром. Ну это когда встречаешься с друзьями, работаешь, учишься, но ничего не чувствуешь. Идешь по сугробам и не слышишь, как хрустит снег. Занимаешься любовью, но не чувствуешь запаха кожи партнера. Еда становится безвкусной, а все — бессмысленным.

Дрожит кастет у виска,

Зовёт косая доска.

Я у дверного глазка,

Под каблуком потолка.

Психотерапевт объяснил мне, что у многих творческих людей подобные проблемы. Ты как бы постоянно идешь по краю пропасти. Главное - не заглядывать туда. Тогда она не будет манить. Но вся фишка в том, что всякие писатели там и музыканты зачастую и черпают вдохновение в этой пропасти, то есть это всегда риск. Ну посмотрите, например, на Джоан Роулинг, что с ней стало после седьмой части — накрыло медным тазом.

В простыне на ветру, по росе поутру,

От бесплодных идей до бесплотных гостей.

В первые два дня в диспансере мне казались все овощами. Все очень медленно передвигались от одного конца коридора до другого. На третий день после приема волшебных розовых таблеток я кричала своим новым друзьям: «эй, вы куда так погнали?!» Со мной в палате лежала девочка, которая мучалась от своих мифических жировых складок (я не увидела ни одной) и просто ужасно разговаривала со своей бабушкой. После того, как я сделала девочке замечание — очень уж жалко было бабулю, - она решила выпрыгнуть в окно. Девочку сняли с подоконника и автоматически перевели на второй этаж — там она уже проходила лечение пристегнутой. Еще одна очень милая женщина пошла вешаться в ванную после того, как любящий муж сказал ей, что суп немножко пересолен.

За какие такие грехи задаваться вопросом «зачем?»

И зачем, и зачем, и зачем, и зачем, и зачем…

Домой.

Вообще надо отметить, что критика для этих людей становилась последней каплей. Буквально два слова и они готовы перешагнуть черту. Для меня же все это было удивительным. Мы любили с моим психотерапевтом перемыть косточки другим пациентам. Но были там и очень сильные люди. Например, невероятно красивая однорукая женщина. И очень добрая, и веселая. Все просто обожали ее в курилке. Или женщина, которой часть черепа вшили в коленку на сохранение. Все вместе мы как-то веселились, боролись с бессонницей — прятали таблетки в моем вязаном зайце. Те, кого отпускали на выходные домой, привозили всяких вкусняшек. Ну в общем я нисколько не жалею об этом опыте. Но искренне сочувствую тем, кому психологически плохо. Потому что помню, каково это сидеть смотреть на стенку и мечтать только об одном, чтобы под ней растеклись твои мозги, потому что то, что происходит в твоей голове — просто невыносимо.

От закрытых дверей до зарытых зверей,

От накрытых столов до пробитых голов.

Не знаю, смогла бы я дружить с Янкой. Но мне бы хотелось у нее взять интервью. К сожалению (что уж, конечно, сейчас об этом говорить), она практически не общалась с журналистами. Она не верила в слова, боялась соврать: «Когда со сцены песни пою - даже это только как если, знаешь, когда самолетик летит, пунктирная линия получается, - от того, что есть на самом деле». Она верила в то, что люди и так разберутся, кто она такая. Для меня, Янка, ты поэтище. Спи спокойно, дорогая.

Не сохнет сено в моей рыжей башке,

Не дохнет тело в моём драном мешке,

Не сохнет сено в моей рыжей башке,

Не вспыхнет поле на другом бережке.

Придёт вода,

Придёт вода.

Я буду спать.

Придёт вода.